{phocagallery view=category|categoryid=65|imageid=3022|float=left}
Общеизвестно: лиса, как имя нарицательное – синоним хитрости и лести. Про хитреца или подлизу так прямо и говорят: «Ну и лиса!»
Подмечено также: куриные мозги и скудный ум – «близнецы-братья». В смысле, говорим одно – подразумеваем другое, и наоборот. Типичный пример – обычная куропатка, счастливая обладательница того и другого. Счастливая только потому, что ничего этого не знает. Да ей и не надо, а то еще закомплексует. А так живет себе и живет.
Так вот: оба эти абсолютно несовместимые представители местной фауны – лиса и куропатка – поселились однажды по соседству и довольно долго мирно сосуществовали, загадочным образом не причиняя друг другу особых хлопот. Два звена трофической цепочки – хищник и его потенциальная жертва – уживались бок о бок в нарушение привычных норм и устоявшихся представлений. Невероятно, но сам тому свидетель.
* * *
В укромном живописном местечке на лесистом берегу водохранилища стоял наш вагончик рыбоохраны – такие на стройках используют как рабочие бытовки. Под ним летом и поселилась лисица. Поселилась и стала жить-поживать, манкируя присутствием людей вблизи облюбованного ею убежища, смирившись с сопровождающими это присутствие неудобствами: шумом, гамом, запахами, повседневной суетой. Нет, не то чтобы «квартирантка», потеряв всякий страх, совсем нас не замечала – держалась она все же в особинку, сохраняя безопасную дистанцию, определяемую одними ей известными врожденным звериным чутьем да жизненным опытом, — но и не шарахалась в панике куда попадя, едва заметив, что ее присутствие обнаружено. Повторю: держалась с достоинством, проявляя завидную выдержку, не свойственную, как правило, диким животным.
Кстати, в Америке, когда под крыльцом одного из входа какого-то там департамента неожиданно поселилась невесть откуда приблудившая лиса, на правительственном уровне было незамедлительно принято решение о необходимости срочного переноса служебного вход в другое место, дабы не тревожить лишний раз на редкость доверчивого новосела, не подвергать его дополнительному стрессу. Да мы-то не в Америке: переносить входы–выходы своего вагончика в угоду непрошеной гостье мы посчитали абсурдом, но старались по возможности не досаждать Лизавете (так мы ее назвали) назойливым вниманием, деликатно наблюдая за ней как бы невзначай, искоса, боковым зрением. Так постепенно установился хрупкий паритет своеобразных доверительных отношений, которой, пользуясь историческими аналогиями, можно было охарактеризовать как «ни мира – ни войны», что, в общем-то, вполне устраивало обе «высокие стороны».
Вскоре, однако, открылось: Лизавета не только дерзкая квартирантка, но и наглая нахлебница. Своеобразной столовой рыжей приживалке служила глубокая воронка от бомбы, оставшаяся со времен Великой Отечественной: туда сбрасывался мусор и пищевые отходы от общего стола. А стол, случалось, бывал обильно хлебосольным. Кроме привозимой из дома нехитрой снеди (обычный перекус в дорогу), походная кухня частенько баловала нас мастерски приготовленной на костре наваристой ухой, жареной и копченой рыбой, вареными раками. Объедков – куча. А потроха, головы, кости – все в яму! Можно предположить, что именно этот «клондайк» деликатесов и послужил первопричиной неожиданного соседства: было ради чего рисковать лукавой проныре.
* * *
Территория вокруг вагончика была огорожена невысоким деревянным забором (препятствие чисто символическое) и охранялась местным егерем.
«Не положено, не положено! Покиньте, чужие тут не ходют!» — таким стандартным набором фраз бесцеремонно выпроваживал бдительный сторож всякого, на его взгляд, постороннего, еще только пытающегося проникнуть на вверенный ему объект. При этом делалось неприступно-строгое лицо, в голосе звенел металл, а правая рука произвольно тянулась к поблекшему козырьку форменной железнодорожной фуражки с егерской кокардой. Особо рьяно служебное рвение проявлялось в присутствии начальника, причем делалось это как-то нарочито театрально, напоказ. «На публику работает» — отметил я как-то мысленно.
Жил егерь неподалеку от базы, в соседней деревне. Внешне он походил на благополучно дожившего до пенсии Григория Мелихова из герасимовской постановки «Тихого Дома»: смугл, горбонос, с цепким взглядом черных цыганских глаз из-под разлатых бровей. На пост страж заявлялся неизменно с полевой командирской сумкой на плече и с потертой временем бескурковкой о двух стволах – служба!
* * *
Однажды, уже в середине осени, нами было замечено еще одно не менее удивительное соседство: с другой стороны все того же вагончика поселилась стайка куропаток. Насчитали семь – очевидно матерая курочка с выводком молодых, успевших окрепнуть и подняться на крыло птенцов. Вывела ли «мамаша Кураж» свое потомство под приглянувшейся крышей изначально, сохраняя исключительную конспирацию, или заботливо привела выводок на жительство ввиду надвигающихся холодов – вопрос! Очередной раз польщенные столь высоким кредитом доверия со стороны теперь уже пернатых представителей дикой природы, все мы серьезно обеспокоились непредсказуемостью их опасного соседства с коварным хищником: курятника – излюбленное лакомство для лисы. Такая беспечность могла дорого обойтись, и уже решительно не имело бы значения, являлось ли это рисковое предприятие сознательным выбором главы семейства или случайной авантюрой…
Однако вот что удивительно: ничего ужасного между странными «соседями по коммуналке» не происходило. Более того! По следам, оставляемым на успевшем выпасть снегу, можно было без труда определить: и лис, и куропатки, — когда они ленились взлетать и, непуганые, совершали пеший моцион, — пользовались одним и тем же лазом, подкопанным под забором Лизаветой. Их пути то и дело пересекались, риск был велик, но… никаких козней со стороны рыжей бестии.
Видимо, у беспечного птичьего семейства имелся надежный Ангел-хранитель, — судьба до поры проявляла к ним благосклонность.
Увы, беда все же пришла и, — как это часто случается, — откуда не ждали. Помните ружье в предыдущем «акте»? Все, как у Чехова…
* * *
Об удивительном соседстве я поведал своим домашним. Дочка – ей было тогда лет восемь – загорелась увидеть все собственными глазами, настолько невероятным показался ей мой рассказ. Добрый папа не заставил себя долго упрашивать: едем!
На следующий день выехали пораньше, еще затемно, чтобы наверняка, чтобы никто не вспугнул их до времени. Декабрьское утро порадовало легкой порошей. По дороге – а до места около часа езды – я красочно представлял себе, как буду гордо, со знанием дела (как настоящий следопыт!) показывать дочке отпечатки лап еще неведомых ей животных; в какой восторг и изумление она придет, воочию увидев и успевшую обновить к зиме пушистую рыжую шубку Лизавету, и трогательно-наивных курочек, шумно и суетно вспархивающих с земли при всяком неосторожно-резком движении посторонних наблюдателей.
Дочь, в предвкушении обещанного чуда тоже фантазировала что-то свое, необычное и таинственное… Ну, вот мы, наконец, приехали. Свежих следов не было. Никаких – ни птичьих, ни лисьих, ни человечьих. Вдоль забора, с наружной стороны, просматривалась припорошенная снегом лыжня двух- трехдневной давности. Вся охраняемая территория во время отсутствия посетителей был ровно устлана девственно-белой скатертью снежного покрова — чужие здесь явно не ходили. Свои тоже. Нарушая всякую осторожность, я умышленно-провокационно заглянул под вагон с обеих сторон, пошумел, потопал, — нет, никого.
Трудно передать словами испытанную мной досаду и то разочарование, какое нарисовалось на лице впечатлительного ребенка: надежда на чудо рушилась на глазах. Такого обман не прощают. Мой жалкий лепет оправдания был малоутешителен: губы девочки дрожали, наготове были горькие слезы обиды. Да слезами-то горю не поможешь. В надежде узнать, что же случилось, мы отправились к дому егеря…
* * *
Просторный двор с крепким ухоженным пятистенком посредине и необходимыми хозяйственными постройками и навесами располагался на краю села, на отшибе. От самого крыльца в сторону ближнего леса по снегу тянулся набитый след широких охотничьих лыж. Не было на привязи и егерской остроушки – какой охотник усидит дома в сезон «белой тропы», да еще в такой день – пороша!
Отряхнув у порога снег, я один, без стука, зашел в незапертые темные сени и с яркого дневного света на мгновение как ослеп. Привыкая постепенно к полумраку, постоял несколько секунд, озираясь. Глаза адаптировались. На бревенчатой стене, рядом с пучками сушеных трав и гроздей калины, на фанерной правилке мездрой наружу висела аккуратно освеженная лисья шкурка, привлекая внимание пышным огненно-рыжим хвостом. – Неужто Лизавета?! В углу на покосившейся табуретке, как на показ, стояла большая корзина, наполненная общипанным птичьим пухом и пером характерного — серого с рыжиной окраса. Рядом, на полу, небрежно валялись обрезанные куропачьи крылья. Весь этот неприглядный натюрморт молча служил красноречивым ответом на волновавший меня вопрос, все расставляя по своим местам.
Дверь из избы отворилась, в сени выглянула жена егеря – улыбчивая, раскрасневшаяся от печи. Наружу, на мороз, с клубом пара аппетитно пахнуло домашней стряпней.
— Кормилец-то наш с утра в лесу, скоро не обещал. Да вы заходите погреться и позавтракать, — по-доброму гостеприимно, пригласила хозяйка, немало не сконфузившись невольным свидетельством трофеев удачливого в охоте «кормильца». Очевидно, для нее это было привычно, в порядке вещей.
— Спасибо за ласку, не обессудьте – тороплюсь, — как можно вежливее отказался я, несколько смущенный своим непрошеным вторжением.
— Может передать что? Чего приходили-то?
— Так, что уж… Хотя передайте: я уже побывал сегодня на базе, — чужие там не ходят, пусть не беспокоится.
— Хорошо.
«Да куда уж лучше» — подумалось с грустью.
Мы распрощались.
* * *
Один мудрец сказал: «Земля достаточно велика, чтобы дать человеку все необходимое, но слишком мала, чтобы удовлетворить его жадность».
Воистину это так… Кроме ворон и сорок на нашей базе больше никто не селился.
Рисунок автора
